Письма к брату Тео

Винсент - это не модный нынче патриотический мальчик, Винсент - это Ван Гог. В детстве любила смотреть альбомы с репродукциями, любимыми были Дали, Босх, Дега и Ван Гог. Папа как-то спросил: "ты теперь ведь сможешь узнать картину Ван Гога?", на что я напряжённо молчала, и папа показал его широкие мазки, и это было первое удивительное открытие того, что писать можно по-разному. Стех пор распиаренные подсолнухи появлялись на блокнотах и календарях, так же, как и восхищение ирисами, звёздной ночью и террасой ночного кафе, были известны положенные биографические сведения нищета, проститутки, отрезанное ухо, и как же далеко всё это оказалось от правды - хотя бы даже и от той её части, которая нам доступна. Мучительная невозможность делать что-либо другое, ощущение необходимости писать, как необходимости дышать, как выполнение долга, как обязанность, словно ты последний солдат великой армии. Если выбор был купить еду или краску - он покупает краску, и никогда иначе, потому что он сам ощущал себя не более чем инструментом. Это не считая подробностей биографии вроде проповедей, постоянного, безмерного сочувствия людям тяжёлого физического труда, попытки спасти женщину и постоянного, постоянного непонимания. Эти письма больно читать физически - он почти в каждом пишет о возможности в будущем зарабатывать деньги своими картинами, хотя бы окупая расходы на краски - но мы-то знаем, что за всю жизнь он продаст всего одну. Ведь столько автопортретов у него лишь потому, что ему нечем было платить своим моделям. Эти письма больно читать физически - потому что он чувствовал жизнь остро, как бритвой по горлу - жизнь во всём абсолютно. "Если рисуешь иву так, словно она - живое существо, - а в конце концов так оно и есть, - все окружение получается само собой; нужно только сосредоточить все внимание на этом дереве и не отступать, пока оно не начнет жить." Я не знаю, что писал ему в ответ Тео, я не знаю, видел ли он эти картины так, как мы сейчас, или всего лишь из милосердия содержал брата, но я знаю, что Тео был добрым ангелом на земле, и лишь благодаря ему и нам достаётся кусок на этом пиршестве - вылизывать тарелки, как в детстве, чтобы ни капли не пропало. Я не знаю, есть ли в этом какая-то высшая справедливость, я не могу себе даже представить силу и интенсивность того духа, который тёк через него, который по каким-то причинам захотел остаться этими пейзажами с преувеличенной колористикой, этими портретами, сухожилиями рук, взглядами вперёд, этими тёмными хижинами, сюжетами, не привлекательными ни для кого более, этими цветами и кипарисами, этой флюктуацией совести и эстетики, но - чужими словами - если это не чудо, то что тогда.