Собор Парижской Богоматери

Как эпиграф к любому отзыву, рецензии или же сочинению обычно берут слова великих о мире, о конкретной теме, словом, присваивают себе определенное созвучное настрою высказывание, которое, как полагают, обладает полным смыслом, раскрывающимся в тексте произведения. Решая несколько изменить данное положение литературы, я предложу уважаемому читателю возможность самостоятельно подобрать себе подобный эпиграф, однако буду несколько настойчив, предложив к прослушиванию, как замене эпиграфа, 20-тый концерт Моцарта для фортепиано. Почему я поступаю подобным образом, спросит заинтересованный читатель? Потому что желаю, чтобы при чтении романа читатель смог искренне прочувствовать тот важный посыл книги, речь о котором пойдет ниже. Однако этим предложением я прошу вашего доверия, а соответственно прошу об определенной чести быть доверенным лицом перед глазами человека, который касается удивительных книг маэстро пера Виктора Мари Гюго. Душа человека - нежная скрипка, плачущая в ночи у костра. Они играет тихо, она зовет за собой мысли, она баюкает вечерами и тянет взор в бесконечность. В ней страх, в ней боль, в ней светлая надежда. Она - шепоток ночи, она - шелест листьев на закате. А что же книга? Это нежное сплетение скрипки-души и пения цыганки вслед уходящему дню. Что остается мирскому? Практически ничего, ибо в подобные моменты, моменты единения с книгой не существует ни человека, ни пергамента с символами, но существует единая история, вобравшая в себя и опыт тысячелетий, и опыт единственного человека. Полет этих звуков - дивная гармония, природное и разумное сочетание двух жизней, двух историй. Голос одной истории откликается и переливается в другом. Это самое простое волшебство, это катарсис души человека переживанием и сочувствием. Почему, спросите вы, катарсис, а многие робко осмелятся задать вопрос, а что же вовсе есть катарсис? Катарсис, по определению одного из мудрецов древности, блестящего наставника Александра Македонского, Аристотеля - это очищение души путем слияния истории собственной жизни с жизнью истории автора. Это сопереживание картине, это понимание и сочувствие жизням театральных героев и персонажей книг. Романы Гюго не поучают, не наставляют, они лишь потоком повествования показывают тот мир, который можно назвать идеальным, не смотря на многие пороки мира. Основная прелесть романов Виктора Гюго, будь то «Собор Парижской Богоматери», о котором пойдет речь далее, или же «Отверженные», заключается в удивительной переменной всех работ - в ощущении мира. Гюго относится к миру с позиции идеализма, причем не столь узко философского, сколь мирского, ясного всем и каждому с рождения: все стремится к совершенству, к росту, к развитию. Сколько времени вынужден ждать садовник, выхаживая цветок своей жизни - дивную розу, прежде чем увидит нежный бутон на тонком стебле? Сколько времени заботливая мать, будет пестить свое дитя, прежде чем со спокойствием и удовольствием для себя заметит, что труд ее жизни, беспокойные дни и ночи стали не канули в Лету напрасно? Герои романа Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», это полуслепой и глухой горбун Квазимодо, священник Клод Фролло и дитя цыганского табора Эсмеральда с ручной козочкой Джолли. Если ныне начать пересказывать роман, уважаемый читатель окажется в положении крайне неудовлетворительном, ибо автор рецензии невольно лишит его фантазии и целебного катарсиса в сопереживании драме жизней персонажей. Однако за общими рассуждениями относительно манеры маэстро писать свои бессмертные творения, мы отвлеклись от идеи подать смысл романа таким образом, чтобы и заинтриговать читателя, и одновременно с этим предложить ему такую манеру рассуждений о событиях романа, чтобы он, совместив ее с опытом своей жизни, максимально полно раскрыл, развернул в себе вечные идеи, данные в книги образами героев и событий. Кратко рассмотрим образы намеками, интригующими читателя. Один - несчастливое, уродливое создание; другой - столь же несчастливое создание, наделенное властью; третий же образ - счастливое и прекрасное дитя песен и легенд, оговоренное пророчеством. Допустим же, что этот намек станет пунктом развития и подлинного понимания слов Гюго. Но стоит ныне обмолвиться и о совершенстве форм и литературных приемов маэстро Столь многое и сколь глубокое хочется говорить о дивных линиях жизни героев, но сколь малое стоит сказать, не лишив уважаемого читателя тяги самому прочувствовать роман. Чтобы подстегнуть интерес и тайком показать основную мораль книги, я приведу выдержу авторскими словами: «Однажды утром, проснувшись, она [Эсмеральда] нашла у себя на окне два сосуда, наполненные цветами. Один из них — красивая хрустальная ваза, но с трещиной. Налитая в вазу вода вытекла, и цветы увяли. Другой же — глиняный, грубый горшок, но полный воды, и цветы в нем были свежи и ярки». Думаю, внимательному и чувствительному читателю станет ясен легкий намек на смысл всего повествования, однако не стоит забегать вперед и раскрывать все карты, смешивая их с собственными переживаниями. Стоит все же оставить поле чудесным мечтами и мыслям, что будут с уважаемым читателем все время. Вернемся к кратчайшему описанию романа, достойному рецензии, но, к сожалению, не достойному полному анализу содержания. Принимая работы Виктора Гюго как идеалиста, мы принимаем так же и то, что в конечном итоге он становится литературным проводником вершин человеческого духа в природу. Чтобы означало данное странное и сложное предложение, ставшее рецензионным ярлыком? Гюго, как писателя, отличает великолепный навык социального хирурга: своим скальпелем он вскрывает социальные пороки и язвы, промывает их, и, проводя героев сквозь необычные обстоятельства, трансформирует в добродетели, однако случается и совершенно иное - случается, что герой не выдерживает и падает в пропасть греха. Так случилось с Клодом Фролло, символизм его кончины очевиден. Кто-то становится несчастливой жертвой, кто-то великолепным героем. Гюго играет с нами: он дает карандашные наброски портрета средних людей, но после берет в руки краски и пишет их душу. Как же получается в конечном итоге? Судить лишь вам, уважаемый читатель.